Нет, сначала все было как обычно. Потемпературил, полежал. Потом навалилась слабость. Голова сделалась тяжелой, мысли ворочались медленно и как бы лениво. Пришел врач, поцокал языком, взял кровь. А уже через полдня Мамонова паковали на носилки бездушные санитары и везли со светомузыкой в больничку. Там его крутили-вертели, в итоге система выплюнула его на койку в отделении интенсивной терапии. Там пахло тушеной капустой и страхом смерти.
Это только в обычном отделении люди общаются. В интенсивке все не так. Сам Мамонов не страдал застенчивостью. Но в состоянии крайнего испуга, стресса от выражения лиц врачей, он ушел в себя. Да и другие больные, его сокоечники, тоже, казалось, больше исследуют что-то внутри, чем смотрят наружу. А наружа эта была так себе. То и дело привозили новых больных, старые все больше отправлялись в реанимацию. Не надо быть пророком, чтобы понять, что следующая станция для многих была морг.
Времени оставалось в обрез. Системный Мамонов достал бумажку и стал на ней писать фамилии. Мысли путались, но будто бы медлить уже было нельзя. Записей получилось двенадцать и это число обрадовало больного. Большего он в своем состоянии уже и не осилил. Достав телефон, Мамонов стал писать. Каждому, каждому индивидуально. У одной просил прощения за давний аборт, что не настоял оставить ребенка. Другому написал пардон за то, что настучал на него шефу и получил за это повышение. Сыну написал абстрактно, но от души. Мол, прости, что был плохим отцом.
Удивительно, но с каждым отправленным сообщением Мамонову становилось чуть лучше. Вжух, и голова болит меньше. Еще вжух, и вроде сил прибавилось. Даже настроение, покойницкое, между нами, настроение, показало проблески оптимизма. Мамонов заворочался на подушках. Даже улыбнуться попробовал. И в этот момент что-то запищало. Где-то зазвинело. В горло полезло что-то холодное, раздирающее что-то. Затем свет померк, как будто с щелчком выключили лампочку в пыльном деревенском сортире. Ничего не стало.
«Что же это вы, батенька?», – приветствовал Мамонова бодрый и, вроде, юный голос. «Вам бы еще жить и жить. Зачем же вы так рано начали раздавать долги?». Мамонов пробурчал что-то нечленораздельное и залился краской. Ему было стыдно. Ведь знал он, совершенно точно когда-то знал, что нас держит на этом, для него уже том, свете. Обязательства, обещания, порой – вина. Мы подвешены на невидимых ниточках таких связей. А когда их нет, то и жизни нет. Вроде простое правило, а забыл. Все болезнь проклятая.